рассказ
Егор поражённо смотрел на яростно размахивающего руками сына и отказывался верить тому, что слышал и видел. Его Митька, этот сопляк Митька, ещё недавно таскавший из школы двойки… Вырос. Как быстро он вырос. Это мать его настрополила. Змея-а… Другие бьют своих баб, а тут хоть бы пальцем тронул. Послал же бог ягодку… из-под овечьего хвоста. Э-эх!
Ночевать решил в подвале на раскладушке среди банок с компотами, вареньями, маринованными помидорами и огурцами.
При виде огурцов невольно вспомнилось неприятное. Анна – жена - не досчиталась трёх четвертей, долго ругалась, посылая проклятье на голову тому, кто их украл, ей было и невдомёк, что вор-то… рядом!
Утром, протрезвев, Егор встал ни свет ни заря. Тихо, стараясь не греметь, собрал в матерчатую сумку свои плотницкие инструменты, валявшиеся подле крыльца, и так же тихо ушёл на работу.
Вернулся поздно и опять навеселе. У кухонных окон приостановился и громко запел, нарочито пьяно растягивая слова: «Ах, степь да степь кру-го-о-оом, путь Далё-ок лежи-ыт…». Знай, мол, наших: пил – и пить буду!
В подвале было прохладно и покойно. Ни тебе кваканья лягушек под горой, ни шума проезжающих по улице машин. «Глухо, как в… могиле», - криво усмехнулся он, оглядевшись в потёмках.
Подвал был глубоким, почти наполовину вырубленным в скале. Сверху стояла летняя кухня – хижка, выложенная из полуметровых саманин. «Целый день жара, духота, стук-бряк, а здесь… тишь да гладь – божья благодать. И чего это я раньше не дотумкался сюда перебраться?»…
Так и поселился он в подвале, исчезая рано утром и появляясь в сумерках. Назло жене! В отместку сыну! «Хрен с ними! Пусть живут, как хотят, а я и без них обойдусь. Придут, станут уговаривать – не пойду».
Он даже представил, как будут уговаривать. Сначала, конечно, мать. Откроет дверь, зыркнет по сторонам, скажет: «Что?! Подурить захотелось?! Ну-ка, иди домой!»
Через день сменит тон, начнёт хлюпать носом, причитать… Заставит Митьку извиниться. Тот придёт, сядет на нижней ступеньке, опустит голову и виновато начнёт: «Бать, ну прости, чего уж там… Погорячился. С кем не бывает…».
Но летели дни, никто к нему не шёл, не плакался и не винился. Просто не замечали – и всё. Будто был – и вдруг весь вышел.
Такое откровенное наплевательское отношение со стороны жены и единственного сына задело Егора за живое. Он даже пить бросил на неопределённое время. Расхаживал по подвалу из угла в угол, как заключённый в «одиночке» и всё думал, думал, думал. «Ну пью я. Но ведь не алкоголик же какой? Вон Федька Лазарев за год до белой горячки дошёл, а я всю как есть жизнь пью – и хоть бы что… Может, через то и не болел ни разу. И потом: я ж не начальник какой – обыкновенный плотник!»
На седьмой день добровольной отсидки – «в знак протеста» Егор вдруг вспомнил мать. «Мамка, - прошептал он сухими спёкшимися губами. – Мама, мамка моя…» Он попытался представить её лицо – и не смог. Что-то неуловимо-знакомое появилось на мгновение перед его взором и тотчас исчезло.
Их было пять. Пять братьев! Он самый младший. Поскрёбыш. Мать в нём души не чаяла. И он это знал. Бывало, поставят на стол сковороду с картовником, он тут же ложкой границу обозначит, и чтоб ни-ни. Братья его за неуёмный аппетит «Тробой» прозвали. Правда, беззлобно, любя, сами, случалось, баловали: то калач притащат, то кусочек шанежки.
Летом с ними на сеновале спал, уж что-что, а запах сена никогда не забудется. А зимой в корыте. Деревянном корыте. Повесят его к матице за железный крюк для люльки, настелят чистых половиков, шубейку… Лежишь себе покачиваешься. А вокруг на полу: Вася, Стёпа, Гриша. Самый старший Вася. Ростом невелик, но кряжистый. Уж кого зацепит – на ногах не устоит. Коля, наоборот, высокий, черноволосый, курчавый, как цыган. Степан… Степан тихоня и добряк. Гриша – тот шабола. То и дело исполсованный да изодранный домой приходил. Мать говорила: «Весь в родного тятю».
Отца Егор помнил плохо. Его ещё в тридцатом бандиты убили. А Гриша… «Сколько ж мне тогда было-то? Пятый год, кажись, шёл». Мать на мостках бельё полоскала, а он кораблики с берега пускал. Как в воде оказался, никто не видел. Ладно рубошонка из красного ситчика… Бросилась мать в речку, поймала за неё, а уж поздно – захлебнулся. Она в крик. Тут откуда ни возьмись Гришка. Подскочил. Из её рук выхватил – и на закукорки. Мать ничего понять не может: «Гриша! – кричит. – Куда ты его?!» А тот за ручонки – да вдоль берега. Туда-сюда. Туда-сюда. Растрёс – вода и пошла…
Откуда он, тринадцатилетний парнишка, знал, что так утопленников отхаживать можно? Вот тебе и шабола!
Егор достал из-под раскладушки непочатую бутылку бормотухи, валявшуюся там не один день, и зубами сорвал с неё пластмассовый колпачок.
…Пить уже не пил. Просто лежал и смотрел в невидимый потолок. В голове было пусто. Время, казалось, остановилось. Застыло. Очнулся от шагов у входа. Заскрипели ступеньки… Заперто. Тишина. Снова шаги наверх. «Нет, это не Митька, тот тяжельше ступает… Анна! Ишь, душа-то болит, но голос не подала».
Анна… Любил ли он её?.. Вряд ли. Привык. Привязался. Если бы не тот случай в войну…
Осенью сорок четвёртого, когда уходил из Еланки, о ней и в мыслях не вспомнил. Догнала за деревней. Кричал, матерился – не отступала. Так и брела сзади с наспех собранным узлом в руках. До самого райцентра грязь в рваных сапожонках месила. В Увальском три дня обивал пороги военкомата – не взяли. Пошёл пешком до Омска – машины ходили редко – увязалась следом. Поездом добрались до казачьих краёв. Но на фронт всё равно не попал. Заболел дифтерией. Выходила. Начал пить – терпела, слова боялась сказать. Да-а… мурцовки хлебнула дай боже…
Егор тяжело поднялся с раскладушки. Сел на край. Наощупь дотянулся рукой до табуретки, взял сигары… Закурил. «Лишиться бы разом памяти, - шевельнулось в голове, - бывает же такое… Ведь бывает!»
Две похоронки сразу! Две!! И какой дурак поставил Симку-немушку разносить почту?! Голову бы ему оторвать! Две похоронки на Васю и Гришу. Стёпу с Колей ещё раньше…
Егор вдруг увидел!.. Увидел её лицо! Почерневшее, неестественно вытянутое. Чужое! Трясущиеся руки… «Сынок! Егорушка! Сделай с собой что-нибудь! Я не перенесу, если и ты… Слышишь, не перенесу-у…».
Началась молотьба. Поставили погонщиком коней на молотяге. Целый день на кругу. Несколько раз засыпал прямо у порога дома. Гибель Васи и Гриши потрясла так, что поначалу не воспринял слов обезумевшей от горя матери. Слёзы заливали его лицо, пальцы сами сжимались в кулаки, подвернись ему в тот момент десяток самых оголтелых фашистов, без оружия руками бы душил, зубами рвал на части…
Но теперь, всякий раз возвращаясь домой, он то и дело натыкался на её молящий взгляд: «Сделай что-нибудь! Сделай!2
Две недели длилась эта невыносимая пытка, однажды оступился и чуть было не угодил в крутящиеся под ногами шестерни. Сердце захолонуло, сжалось…
А дома… полубезумные глаза матери. Ьесшумная тень её фигуры. Ни звука из плотно сомкнутых губ, ни вздоха.
Он пытался заговорить с ней, но она молчала, надолго замирая за столом, с крепко сцепленными руками. А как-то, проснувшись среди ночи, увидел её на коленях перед иконой.
Потом… пропала куда-то. Пришёл с тока – дома нет. Ночь – её нет. Схватил пиджак… В сенях столкнулся с соседкой. Оказалось ушла к сестре отца. Зачем? Этого соседка не знала.
Вернулась под утро. Выскочил навстречу. Она молча достала из-за пазухи свёрток, раскрыла его и осторожно вынула оттуда небольшую пожелтевшую от времени фотокарточку. При свете первых лучей солнца Егор увидел на ней человека в военной форме. Сначала не понял: кто же это? Но, приглядевшись, с удивлением узнал… самого себя! «Отец!» - обожгла догадка.
У них не сохранилось ни одной отцовской фотографии. Всё сгорело ветряным летом двадцать восьмого.
- Его убили на моих глазах, - глухо выговорила мать. Тебя на руках держала… Ты один… слышишь, ты у меня один-единственный на всём белом свете остался. И снова круг. Шестерни. Зубья. И знобящий холод по спине. Две силы раздирали его на части. Одна неумолимо толкала к чёрным зубчатым колёсам, другая, сопротивляясь, не позволяла сделать единственное решающее движение.
Мать встречала молча. Но упрёка в глазах не было, видимо, понимала – нелегко. Но ждала, терпеливо ждала. Однажды он почти решился. Резко выдохнул, нагнулся…
- Егор! – раздалось сзади.
Он вздрогнул, как от удара кнутом. Резко выпрямился. Оглянулся. Рядом стояла Аня.
- Чего тебе?! – с трудом сдерживая внезапно возникшую подколенную дрожь, нервно бросил он.
- Давай подменю, - тихо проговорила она.
- Н-не надо… Я не устал. Иди. Потом… Надо будет – позову, - торопливо пробормотал Егор, не глядя в её сторону.
А на следующий день… на следующий день всё и случилось. Мать, отправляя его на работу, вела себя необычно: как никогда много говорила, то и дело повторяя: «Егорушка, сыночка…» Столько ласковых слов он от неё давно не слышал. А когда вышла провожать к воротам, вкладывая ему в руки сумку с едой, торопливо шепнула: «Здесь самогонка…»
Это был первый в его жизни случай, когда он пил спиртное. Тысячу раз потом проклятый, но…
Зубья смололи два пальца правой руки. Егор их и не пихал туда, всё получилось до удивительного просто: с головы слетела кепка и прямо на шестерни, хотел было выхватить, да самогонка… будь она!..
Пока везли до райцентра – кисть разнесло.
Домой вернулся с ноябрьскими холодами, пряча в кармане плотно забинтованную культю.
За деревянную ручку сенных дверей взялся левой рукой. Сердце бухало так, что отдавало в горле. Как-то встретит мать? Что-то скажет?
Но неожиданно дверь распахнулась сама и… худенькое, хрупкое тело матери припало в его груди.
С того, как он перешагнул порог родного дома, жизнь для него словно превратилась в детство. Мать окружила Егора таким теплом и заботой, что сначала ему было как-то не по себе, а потом начало вызывать раздражение. И он старался подольше задерживаться вне дома, хотя работа отнимала всё время от первых проблесков утренней зари и до ночных потёмок.
Работа отвлекала от мрачных мыслей, но мысли эти все чаще посещали его, особенно когда узнавал о похоронках, о новобранцах, отправившихся на фронт, ведь среди них было немало и его годков, одноклассников, друзей… Как-то председатель велел отвезти пятерых новобранцев в райцентр - отказался. Отказ мог выйти ему боком. Выручила Нюра…
Вечером, перебинтовывая кровоточащую культю, с недоумённым страхом разглядывал её и всякий раз мучался над одними и теми же вопросами: «Почему я решился на это? Только ли ради матери? Как жить дальше?..»
Он боялся смотреть людям в глаза, казалось, каждый догадывается. А иной хоть и смотрит сочувственно – в душе-то наверняка осуждает.
А однажды, он ждал и боялся этого более всего, долетел из-за спины злой шепоток: «Змей безрукий, не мог голову в молотягу сунуть!»
Оглянулся, судорожно сжимая кулак, да попробуй узнай кто шептал, все заняты своим делом, словно ничего и не произошло. А шепоток застрял в голове этаким червячком-короедом, чуть что, и начинает грызть-точить: «Змей! Змей безрукий! Голову-то почему не сунул?..»
И доточил. Пришлось как-то делать прорубь на озере, близ конюшни. Когда вычерпал последние осколки льда, остался чёрный бездонный провал и потянул, потянул к себе…
- Егор? – раздалось сзади.
Вздрогнул. Испуганно обернулся на голос. На берегу стояла Нюра.
Она всегда каким-то непостижимым образом, подобно ангелу хранителю, оказывалась подле него в самую решающую минуту.
Но вряд ли она спасла бы его в другой раз, если бы… Егор судорожно сглотнул набежавшую слюну, смежил веки, и они тотчас наполнились горячей влагой.
Ночью ему приснился сон, повторявшийся уже несколько раз. Притушенная лампа на столе, он в корыте-люльке, а вокруг братья. Стоит приподняться, глянуть через край, и встретишься взглядом то со Степаном, то с Колей… Братья по-доброму улыбаются и молчат, словно ждут чего-то.
Подходит мать. Едва касаясь мягкой, пахнущей хлебом ладонью, гладит его по слипшимся волосам чуба и тихо приговаривает: «Спи, мой лопотуня, спи, мой маленький…»
А он хватает мать за руку и хнычет: «Мама, мама, возьми меня к себе, я боюсь…»
«Возьму, скоро возьму», - успокаивает мать, целуя его в лоб.
* * *
Анна сидела у окна, выходящего в сад, и, глядя в зеркало, расчёсывала мокрые после бани волосы.
Когда-то они были густыми и чёрными, теперь стали реже и с каждым годом всё заметней отливали серебром.
Рука механически двигалась сверху вниз, сжимая гребень, а мысли уносились туда, в подвал, к Егору. Как он там? Ни удумал бы чего?
Ей вспомнился тот давнишний случай, когда она застала его на озере у проруби. Он, как-то выпимши, накричал на неё: «Если б тебя тогда чёрт не принёс, я никогда бы не узнал о смерти мамки!»
О том, что мать Егора умерла, Анна узнала, вернувшись из райцентра, куда отвозила очередную партию новобранцев. Мать протопила печь, надела всё смертное, плотно закрыла заслонку печи и легла на кровать. Угар сделал своё чёрное дело.
- Митя? – позвала Анна сына.
- Что-о?.. – нехотя отозвался он из спальни.
- Пойду-ка я, скажу отцу, пусть в баню сходит. Третью неделю без бани-то…
- А то он не слышал, как мы её топили, - проворчал он.
- Гордый он, - вздохнула Анна, - сам не пойдёт ить…
- Перетопчется. Мы его туда не садили, сам себе тюрьму определил.
- Почему ты об отце-то так?! Какой-никаой, а он отец! – вскинулась Анна.
- Алкаш он. Элтэпэ по нему плачет, - полусонно обронил сын.
- Что ты о нём знаешь?! У него четверо братьев на фронте погибло. Мать с горя руки на себя наложила.
- Слышал уже… Мы ещё забыла рассказать, как он руки лишился, - равнодушно проговорил Митя, переворачиваясь на другой бок.
- Да, и руки! Ты-то вон здоровый как бык, а он?
- Сам поди руку в молотягу сунул, чтобы на фронт не идти.
- Да как ты можешь?! – вскочила от возмущения мать. – Про родного отца такое-то?
И закрыв лицо руками, выбежала в коридор. Нплакавшись, зашла в летницу, села за обеденный стол.
«Может, и вправду сам руку-то?.. Люди поговаривали… - обозначилось в голове. – как отняли, совсем другой стал, будто подменили. Какой раньше плясун был, как частушки пел, а тут сразу бирюком сделался. Здесь-то один раз всего весёлым видела».
В тот давний августовский вечер Егор пришёл с работы трезвым и на удивление весёлым.
- Слышь, мать, я счас такого мужика встретил, - с порога начал он, - без обеих рук… На «Урале» меня подвёз!
- Как?! Без рук и на мотоцикле?! – не поверила она.
- Вот тут, - показал он на своей культе, - у него прорези сделаны – и всё! Никаких протезов!
- И где ж его так?.. На фронте?
- Почему обязательно на фронте?! – раздражённо выговорил Егор. – Свинья в детстве отъела!
- Дану?!
- Бывает… В жизни всякое бывает. Ты попробуй угадай, кем он работает?
- Да как же я?.. – развела она руками.
- Киномехаником! Кино крутит в Красновке! – торопливо выпалил Егор. – И это ещё не всё: сам билеты продаёт, сам сдачу людям сдаёт! Слышь, иду, а он в мотоцикле ковыряется. Ремонтирует! Подхожу ближе – глаза на лоб полезли. Вот мужик так мужик!
Вошёл Митя. Сел рядом. Помолчал. Потом виновато пробормотал:
- Сама же сказала, надо его как-то пронять – а теперь…
- Он хороший, - думая о чём-то своём, вздохнула мать. – Коли б не пил, так цены ему не было. Я ведь другой раз забываю, что у него руки-то нет. Он всё как двумя делает! И плотничает и сено косит…
Она снова задумалась, глядя куда-то перед собой. Потом тихо заговорила:
- Ты знаешь, мы ведь с ним в войну, вдвоём, за полдня целый зарод сметали!
- Да ну?! – не поверил сын.
- Вот тебе и «да ну», - передразнила, улыбнувшись, мать. – А ты его в баню позвать не хочешь. Да отец твой столько за свою жизнь переворотил – десятерым хватило бы!
- Ладно, уговорила, - согласился Митя. – Позову.
И легко поднявшись со стула, скрылся за дверью.
Анна видела, как он прошёл мимо окон и спустился по ступенькам к двери подвала.
- Бать, - донёсся приглушённый стенами его голос. – Бать, иди в баню. Кончай забастовку!
- Ба… Пап, ну хватит дуться-то, баня стынет… - снова позвал сын.
Тишина.
Митя вернулся в летницу.
- Молчит, пожал он плечами.
- Гордый он… куражится, - медленно выговорила Анна, улыбаясь. И тут словно спохватившись, зачастила: - Попросил бы ты у него прощенья, а?
- Вот ещё! – вскинулся Митя.
- Попроси, сынок… Хочешь, я перед тобой на колени встану? – хватая сына за руки и заглядывая ему в глаза, дрожащим от волнения голосом зачастила она.
- Да ты что?! – попятился он. – Сама же… а теперь!
- Попроси!
- Ну, ладно, ладно, - замахал руками Митя и выскочил за дверь.
Сын медленно подошёл к подвалу, тяжело опустился на верхнюю ступеньку и, свесив голову между колен, глухо выговорил:
- Батя, ну прости, чего уж там… Погорячился я.
В ответ - молчание.
Анна метнулась к двери, потом к калитке…
- Егор?! – тревожно позвала она. – Подурил и хватит?! Открывай!..
За дубовой, обитой оцинкованным железом дверью, - ни звука.
- Т-толкни-ка дверь, - едва сдерживая волнение, бросила она сыну.
Митя спустился вниз, нажал крутым тяжёлым плечом… Дверь жалобно заскрипела, но не подалась.
Анна закусила нижнюю губу, чувствуя, как холодеет лицо. Глаза её широко расширились.
- Е-е-горр!!!
Сын вздрогнул от вопля матери. Резко обернулся. На миг увидел её искажённый криком рот, присел и всем корпусом разом ударил в дверь. Она с треском распахнулась.
В горячке он не понял, поднимаясь с пола на колени, почему прямо перед глазами висят отцовские ноги, обутые в поношенные «вельветки». Но новый вопль матери подхлестнул его и, вскочив на ноги, Митя с ужасом увидел то, чего никак не ожидал здесь увидеть.
- А-а-а-а!!! – по-детски тонко закричал он, пятясь назад и закрывая лицо руками…
Комментариев нет:
Отправить комментарий